Идущие в ночь - Страница 120

120

Эту дорогу вместе с караваном Занты я когда-то проделала сама, сопровождая Беша. Занта не врал, рассказывая мне о ней. Да и вообще, когда люди врут, они приукрашивают действительность. Изображают скучное — интересным, обыденное — невероятным. Поэтому я верила Занте, когда он говорил, что диковины в мире встречаются не чаще, чем орехи в джурайской булочке. И оттого стремительное чередование пейзажей на пути в У-Наринну не переставало меня удивлять.

А в последние дни нам стали попадаться совсем уж странные странности. Вроде этих гигантских деревьев, которые служат обиталищем вампирам. Вот уж никогда бы не подумала, что в нашем мире встречается и такое!

Хотя я ведь уже пришла к выводу, что сейчас мы движемся не по нашему миру. По какому-то иному… или по многим иным мирам. Хотя — что такое мир? Я знаю немало людей, искренне считающих миром пару кварталов айетотских трущоб, за пределы которых они никогда не выбирались. А для меня, пожалуй, мир определяется солнцами. Здесь, в неведомых, насыщенных магией краях, нам по-прежнему светят горячий Четтан и ослепительный Меар. Значит, это мой мир. И точка.

Равнина стала постепенно повышаться. В жёсткой траве появились обширные проплешины голой земли. А на горизонте обрисовались невысокие горы. Четтан припекал все сильнее.

За плечом у меня зашевелился и скрипуче застонал Корняга. Я в который уже раз отцепила от пояса флягу с водой и протянула её корневику. Корняга жалобно забулькал остатками воды. Пенёк страдал от ожогов. Он, правда, заверил меня, что ничего страшного не случилось, и ещё до синего урожая он обрастёт новой корой. Но я всё равно от всей души сочувствовала корневику. Мне тоже вчера изрядно досталось в схватке с вампирами — но меня-то исцелил пересвет.

— Ох! — сказал вдруг Корняга. — Забыл. Совсем забыл. Прости, госпожа Тури. Одинец велел тебе передать, чтобы ты была вдвойне осторожна. Вампиры пытались похитить меч, потому что им так приказал некто по имени Седракс.

Я нахмурилась. Седракс? Это ещё что за фигура?

— Больше он ничего не сказал?

— Не-а, — скрипнул Корняга. — Одинец вообще неразговорчивый. Он больше трёх слов подряд говорит, только когда ругается.

Я хмыкнула. Описание дивно совпадало с тем представлением, которое сложилось об Одинце у меня самой. Мда-а… А ведь меня, наверное, тоже нельзя назвать болтливой. У меня с детства сложилась привычка вести длинные внутренние разговоры с собой, а с окружающими отделываться парой фраз. Я всегда предпочитала даже на вопросы по возможности отвечать жестами. Как заметил однажды Унди — и самое короткое слово удлиняет разговор.

— Ладно, помалкивай, — оборвала я Корнягу. — Мне твоё мнение неинтересно.

Честно говоря, мне было как раз интересно. Но опыт общения с Корнягой научил меня, что если его не ставить на место двадцать раз на дню, пенёк влезет мне на голову и корешки свесит. Такая уж у него натура.

Корняга скрипуче вздохнул и протянул мне пустую флягу. Надо будет её наполнить при первом же удобном случае.

Земля под копытами коня становилась всё более твёрдой и каменистой. Трава исчезла почти совсем, только невзрачные бурые кустики торчали кое-где между камнями. Стали попадаться участки сплошного камня. Горы заметно приблизились.

В красном небе пылал Четтан. Раскалённый воздух над равниной подрагивал, и казалось, что горы висят в воздухе, не касаясь подножиями земли. Я вздохнула. Кажется, слишком частая смена пейзажей тоже может навеять тоску. Скорей бы уже Каменный лес.

— Госпожа Тури, — снова подал голос страдающий пенёк, — солнце сильно печёт. Можно мне чем-нибудь укрыться? Мне тогда легче будет корой обрастать.

— Возьми из сумки лоскут кожи, — разрешила я. — В который Опережающий завернут. Сумеешь достать?

— А то! — самолюбиво скрипнул пенёк.

Некоторое время позади меня что-то шуршало. Потом я почувствовала спиной и лопатками, как Корняга взбирается на прежнее место. Мне вдруг стало интересно, каким образом корневикам удаётся обрастать новой корой. На вид Корняга — пенёк пеньком. На настоящем пне, понятное дело, кора не нарастёт. Потому что пень мёртвый. Да, но корневик-то живой!

У живого дерева повреждённый ствол затягивается корой. Это нормально. Только ведь корневики совсем по-иному живые, чем деревья. В отличие от дерева, тот же самый Корняга с удовольствием мясо жрёт и пивом запивает. Если дадут, конечно. То есть ведёт себя как человек.

Выглядит как пень. Корой обрастает как дерево. Поступает как человек. Одно слово — нечисть! Джерх его знает, с какой меркой к нему подходить в каждом новом случае.

— Слышь, Корняга! — окликнула я корневика. — Ты же вроде из пня произошёл? У пня кора высохшая. Как же ты новую отращиваешь?

— Не знаю, — скрипуче отозвался Корняга. — Отращиваю, и всё. Вот ты — мадхет. Ты знаешь, каким образом на тебе раны заживают, и следа не остаётся?

— Не знаю, — задумчиво сказала я. — Я просто привыкла, что так должно быть. Магия, понимаешь.

— Ну и я привык, — проскрипел Корняга. — Я один раз в лесной пожар попал. Еле спасся. Потом целый круг пришлось корой обрастать. Давно было, а мне до сих пор кошмары снятся — что я ошкуренный, как бревно на лесопилке. Но ничего, оброс.

Я хмыкнула, но ничего не сказала. Моя рука сама собой потянулась к лицу. Я привычным жестом потёрла лоб над правой бровью, провела пальцем по виску. В том самом месте, где у меня нет и никогда не было шрама. Там, куда меня ранили меарским днём девять кругов тому назад.

Да, кто-кто, а я хорошо понимала, что некоторые вещи не забываются. Даже если раны давным-давно затянулись корой. Или кожей.

120