Идущие в ночь - Страница 90

Полный тёмных предчувствий, я выехал на старую-старую, уже покрытую молодой порослью просеку. Она тянулась с северо-востока на юго-запад, так что некоторое время я мог смело ехать по ней. Я и поехал.

Нервы у меня стали ни к джерху. Я дёргался на каждый шорох, то и дело хватаясь за рукояти кинжалов. Но это всё были обычные шорохи леса. Нам они ничем не угрожали. Карса не показывалась уже второй час, но я смутно чувствовал её присутствие, и хоть это меня слегка успокаивало.

Вскоре я выехал к обрыву. Лес подступал к самому краю, и внизу, далеко внизу тоже шумел лес. Я невольно натянул поводья. Не люблю высоту…

Ветер встал.

«И что теперь?» — подумал я растерянно.

Корняга, дремавший всё это время, встрепенулся у меня на плече.

— Чего встали?

Я покосился на него.

— А ты не видишь?

Он повертелся, стреляя глазами-щёлочками. Потом с сомнением в голосе ответил:

— Не вижу… Лес кругом. Обычный лес.

— Я вижу, что лес, — проворчал я. — Как спускаться-то?

Обрыв тянулся в обе стороны, насколько хватало взгляда. Мне даже показалось, будто мы вновь оказались на краю каньона, только в другом месте, не на каменистой равнине, по которой носились стада могучих быков, а в бескрайних лесах Запредельного княжества.

— Куда спускаться? — озадаченно спросил Корняга. — Что с тобой, Одинец?

Я тупо уставился в пропасть. Что значит — куда? Что он, не видит ни бельмеса, или как?

Соскочив с седла я с опаской приблизился к краю. Корняга покрепче вцепился руками-ветками в мою одежду. Заглянув за край, я с облегчением отпрянул. Не люблю высоту… С детства. Я оглянулся. Подобрал длинную сухую палку, помедлил немного и бросил её вниз. С обрыва.

Тьма, до чего неприятно, когда чувства бунтуют и начинают рассказывать о мире совершенно разные вещи!

Слух подсказал мне, что палка с шуршанием упала на землю в нескольких шагах впереди меня. Словно никакой пропасти не было, а просека тянется и дальше. Глаза же убеждали, что палка, быстро уменьшаясь в размерах, падает на кроны еле различимых с высоты деревьев.

Тупо проводив её взглядом, я попытался собраться.

Так. Спокойнее. Спокойнее, Моран. Давай ещё раз.

Я подобрал валежину подлиннее, и вознамерился швырнуть её вслед за первой, но потом, перехватив поудобнее, осторожно попробовал окунуть её в пугающую пустоту.

Валежина сразу же во что-то упёрлась. Если бы не глаза, я бы решил, что просто в землю чуть впереди меня.

Вот наваждение!

— Эй, Корняга! — позвал я. Пенёк тотчас встрепенулся.

— Я тут!

«Знаю, что тут,» — я едва не фыркнул.

— Что ты видишь перед нами? — спросил я будничным тоном, как мне показалось, спокойно.

Корняга на всякий случай осмотрелся.

— Просеку. Траву. Мурашек всяких. Палку, которую ты только что бросил.

— А пропасть?

Корняга озадачился.

— Какую пропасть?

Понятно. Он ничего не видит.

Тогда я плашмя лёг на землю и закрыл глаза. Мир сразу стал привычнее, потому что остальные чувства сообщали мне о нём одно и тоже. Я лежу на земле. Земля покрыта травой.

Тогда я осторожно пополз вперёд, ощупывая всё перед собой, прежде чем опереться. Мне показалось, что прополз я всего ничего. И я решился открыть глаза.

Я висел над пропастью. В нескольких шагах от обрыва. Просто висел, неподвижно, будто лежал на невидимом стекле. Ощущение было на редкость неприятное.

Осторожно-осторожно, словно я мог ненароком расколотить это невидимое стекло, я вернулся на край обрыва. Сел. И задумался.

Ветер, мой проверенный скакун, глядел на меня словно бы с недоумением. Ветер. Хм…

На краю обрыва неизбежно должен чувствоваться ветер. Я ведь слышу, как он треплет верхушки деревьев. А я ничего не чувствовал здесь, лёжа на земле.

Такое впечатление, что на меня нагнали морок и пытаются испугать.

— Ах вы, сволочи! — прошипел я. — Жуки навозные, воронье, свиньи! Думаете, сверну? В вашу джерхову Сунарру? К пиву и гусятине? Шиш!

Я на миг прикрыл глаза, изгнал из головы суетливые опасения и страх высоты, сосредоточившись на желании увидеть правду. Увидеть то, что на самом деле лежит передо мной, а не пропасть, в реальности которой меня хотели убедить.

И мир впереди стал сначала тускнеть, потом — двоиться, а вскоре из-под навязанной мне картинки, оживая, как на рисунке хорингов, стали проступать и просека, и лес, и палка, которую я якобы швырнул в пропасть, и вторая, длинная, которую швырнуть не успел, и карса, стоящая в нескольких шагах впереди и с глубочайшим недоумением глядящая на меня, и трава, которую я примял, когда ползал…

Наваждение исчезло.

Я перевёл дух. И победно огляделся.

— Что? — спросил я с издёвкой. — Не вышло?

Мне, конечно, никто не ответил. Тогда я вскочил на Ветра и двинулся в путь. Ещё ни разу, от самой мельницы на берегу Юбена, я не чувствовал такого горячего и непреодолимого желания дойти до Каменного леса. Во что бы то ни стало. Вопреки всему.

И в тот же миг вулх, ощутив себя в полнейшей безопасности, замер и растворился во мне.

До самого вечера я тянул по просеке, ни на что не отвлекаясь и внимательно прислушиваясь к себе — а не подскажет ли мне вулх ещё что-нибудь? Вулх молчал. Зато Корняга бормотал без умолку. Я узнал массу нового из жизни леса, но, по-моему, большая часть из этого была бессовестным враньём. Ну где это видано, чтобы деревья посредством магии боролись с лесными пожарами? Кто сказал, что с огнём можно поговорить? Как поверить, что река Плакса плачет в сумерках? Как она может плакать? Направить байки Корняги в интересующее меня русло я отчаялся, велеть ему заткнуться не захотел, потому что тишина действовала на меня гнетуще, вот и слушал всякую чушь, одновременно перебирая собственные мысли. Карса снова исчезла в лесу справа от просеки. Лес, кстати, незаметно из лиственного превратился в хвойный, в сосновый бор, где каждое дерево, казалось, дышит смолистым растительным здоровьем, а воздух едва не звенит от чистоты и прозрачности.